Антон чехов - тоска. §25. Слитное, дефисное и раздельное написание наречий

Сочинение

«Человеку нужен человек», и, порой, каждому из нас в тяжелые моменты жизни важно просто чувствовать чье-то в ней присутствие. В рассказе А.П. Чехова поднимается проблема одиночества.

А.П.Чехов считает, что одиночество – это совокупность всех жизненных проблем, передряг, грусти, боли, отчаяния, наложенная на отсутствие человеческого тепла, отзывчивости и банального человеческого общения. Однако простое присутствие людей вокруг тебя не может быть гарантом отсутствия одиночества – человек зачастую одинок в толпе, потому как в этом случае важен именно факт искренней заинтересованности в проблеме, или хотя бы его имитация. И потому одиночество является настоящей болезнью, причем болезнью массовой – пока мы занимаемся поиском искренности, отзывчивости и заинтересованности, оно съедает нас изнутри, медленно забирая жизненные силы.

Нельзя не согласиться с мыслью автора. Действительно, одиночество – это болезнь, порожденная злостью и равнодушием окружающих. Личные проблемы, склоки, беды, душевные терзания являются предпосылками болезни, а отсутствие человека, способного выслушать, поддержать, помочь и подсказать - причиной, а на фоне всего этого - мрак, холод и отчаяние, 3 кита, на которых в такие моменты держится реальность. Справится с этим, безусловно, тяжело – ведь каждый день одиночество разрушает человека изнутри. Но в этом случае главным правилом является одно: ни в коем случае не погружаться с головой в свои проблемы, какими бы серьезными они ни были.

Проблему одиночества часто затрагивал в своих произведениях Н.В. Гоголь, повесть «Шинель» не стала исключением. «Маленький» человек, Акакий Акакиевич, был очень скромен и неамбициозен, у него не было ни семьи, ни друзей, он не желал повышения, был рад тому, что имел, и мечтал лишь о новой шинели. Герой шел к своей мечте, экономил и откладывал, и в один момент она уже была у него в руках – однако общество жестоко и безразлично, особенно с такими скромными людьми, как наш герой. Момент, когда Акакий Акакиевич потерял свою шинель, стал переломным в его жизни, следом за этим тяжким грузом стала тяжелая простуда, а равнодушие правоохранительных органов и власти буквально сломали Акакия Акакиевича. Никто не захотел помочь ему, никто не мог выслушать его – герой сталкивался лишь с грубость и равнодушием людей, и потому еще более болезненной стала его смерть.

Над этой же проблемой рассуждал и А. Солженицын в рассказе «Матренин двор». У главной героини, на первый взгляд, было много знакомых, с радостью и упоением пользующихся её добротой, родственников, положивших глаз на её и без того скудное хозяйство – однако ежедневно женщина изнемогала от боли, терпела голод, а иногда и душевные терзания, навеянные воспоминанием о смерти всех своих родных детей и о несостоявшемся семейном счастье. Матрена отдавала себя всем и полностью, никому не отказывала в помощи – однако в моменты, когда ей самой нужна была поддержка, простое человеческое тепло, она не смога найти его ни в ком, и лишь случайному путнику она смогла рассказать историю своей нелегкой жизни и на мгновение забыть о своем одиночестве.

В заключение хотелось бы сказать о том, что одиночество – болезнь целых поколений, и очень редко можно встретить по-настоящему счастливых, удовлетворённых жизнью людей. Потом что удовлетворение наступает лишь в том случае, когда человек счастлив духовно и физически, а духовно счастье нам приносит в том числе и искреннее человеческое общение, душевное родство.

Кому повем печаль мою?..

Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина все нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.

Извозчик, на Выборгскую! - слышит Иона. - Извозчик! Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.

На Выборгскую! - повторяет военный. - Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!

В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега... Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные йоги и нерешительно двигается с места...

Куда прешь, леший! - на первых же порах слышит Иона возгласы из темной движущейся взад и вперед массы. - Куда черти несут? Пррава держи!

Ты ездить не умеешь! Права держи! - сердится военный.

Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь.

Какие все подлецы! - острит военный. - Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.

Иона оглядывается на седока и шевелит губами... Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.

Что? - спрашивает военный.

Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит:

А у меня, барин, тово... сын на этой неделе помер.

Гм!.. Отчего же он умер?

Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:

А кто ж его знает! Должно, от горячки... Три дня полежал в больнице и помер... Божья воля.

Сворачивай, дьявол! - раздается в потемках. - Повылазило, что ли, старый пес? Гляди глазами!

Поезжай, поезжай... - говорит седок. - Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!

Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется... Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой...

По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.

Извозчик, к Полицейскому мосту! - кричит дребезжащим голосом горбач. - Троих... двугривенный!

Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены... Что рубль, что пятак - для него теперь все равно, были бы только седоки... Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.

Ну, погоняй! - дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в затылок Ионы. - Лупи! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во всем Петербурге не найти...

Гы-ы... гы-ы... - хохочет Иона. - Какая есть...

Ну, ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь ехать? Да? А по шее?..

Голова трещит... - говорит один из длинных. - Вчера у Дукмасовых мы вдвоем с Васькой четыре бутылки коньяку выпили.

Не понимаю, зачем врать! - сердится другой длинный. - Врет, как скотина.

Накажи меня бог, правда...

Это такая же правда, как то, что вошь кашляет.

Гы-ы! - ухмыляется Иона. - Ве-еселые господа!

Тьфу, чтоб тебя черти!.. - возмущается горбач. - Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве так ездят? Хлобысни-ка ее кнутом! Но, черт! Но! Хорошенько ее!

Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет:

А у меня на этой неделе... тово... сын помер!

Все помрем... - вздыхает горбач, вытирая после кашля губы. - Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда он нас довезет?

А ты его легонечко подбодри... в шею!

Старая холера, слышишь? Ведь шею накостыляю!.. С вашим братом церемониться, так пешком ходить!.. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе плевать на наши слова?

И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника.

Гы-ы... - смеется он. - Веселые господа... дай бог здоровья!

Извозчик, ты женат? - спрашивает длинный.

Я-то? Гы-ы... ве-еселые господа! Таперя у меня одна жена - сырая земля... Хи-хо-хо... Могила то есть!.. Сын-то вот помер, а я жив... Чудное дело, смерть дверью обозналась... Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к сыну...

И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они наконец приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина... Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски... Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но тем не менее ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем...

Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним.

Милый, который теперь час будет? - спрашивает он.

Десятый... Чего же стал здесь? Проезжай!

Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске... Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи... Ему невмоготу.

"Ко двору, - думает он. - Ко двору!"

И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора Иона сидит уже около большой, грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе "спираль" и духота... Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой...

"И на овес не выездил, - думает он. - Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело... который и сам сыт и лошадь сыта, завсегда покоен..."

В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой.

Пить захотел? - спрашивает Иона.

Стало быть, пить!

Так... На здоровье... А у меня, брат, сын помер... Слыхал? На этой неделе в больнице... История!

Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется... Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем... Нужно поговорить с толком, с расстановкой... Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер... Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья... И про нее нужно поговорить... Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать... А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов.

"Пойти лошадь поглядеть, - думает Иона. - Спать всегда успеешь... Небось выспишься..."

Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде... Про сына, когда один, думать он не может... Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко...

Жуешь? - спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. - Ну, жуй, жуй... Коли на овес не выездили, сено есть будем... Да... Стар уж стал я ездить... Сыну бы ездить, а не мне... То настоящий извозчик был... Жить бы только...

Иона молчит некоторое время и продолжает:

Так-то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить... Ведь жалко?

Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина... Иона увлекается и рассказывает ей все...

Рассказ «Тоска» Чехова был написан в 1886 году. В произведении автор через изображение традиционного для русской литературы «маленького человека» , извозчика Ионы, раскрывает драму одиночества в толпе, поднимает проблему человеческого равнодушия.

Главные герои

Иона Потапов – бедный извозчик, который недавно похоронил сына и ищет поддержки у окружающих.

Лошадь Ионы

Вечерние сумерки, идет крупный снег. Извозчик Иона Потапов сидит, сильно согнувшись на козлах, весь в снегу. Он выехал еще до обеда, но «почина все нет и нет» . Иону окликает военный с требованием довезти на Выборгскую.

По дороге извозчику тут и там кричат, что он не умеет ездить. Иона же «ерзает на козлах» , «словно не понимает, где он и зачем он здесь» .

Через пару часов извозчика окликают трое молодых людей с просьбой довезти к полицейскому мосту. По дороге пассажиры издеваются над Ионой. Но, слушая ругань и видя людей, извозчик ощущает, что «чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди» . Иона пытается рассказать пассажирам, что у него умерли сын и жена, но им все равно. Высадив молодых людей, Иона снова чувствует себя одиноким.

Заметив дворника, Иона в надежде на разговор спрашивает у него, который сейчас час. Но тот отвечает, что десятый, и прогоняет извозчика. Иона отъезжает и «отдается тоске» . «Обращаться к людям он считает уже бесполезным» . Приехав домой, «ко двору» , Иона пытается рассказать о смерти сына молодому извозчику, но тот тоже не слушает мужчину.

«Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем… Нужно поговорить с толком, с расстановкой…» . Извозчик идет в конюшню и незаметно для себя начинает рассказывать о смерти сына своей лошади. «Иона увлекается и рассказывает ей всё…»

Заключение

Литературные критики высоко оценили произведение Чехова «Тоска» , включив его в список лучших современных рассказов. Произведение было переведено на немецкий, французский, болгарский, финский и другие языки.

Пересказ «Тоски» будет интересен школьникам и всем, кто интересуется творчеством А. П. Чехова.

Тест по рассказу

Проверьте запоминание краткого содержания тестом:

Рейтинг пересказа

Средняя оценка: 4 . Всего получено оценок: 1189.

Кому повем печаль мою?..

Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег... Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать... Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее. — Извозчик, на Выборгскую! — слышит Иона. — Извозчик! Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном. — На Выборгскую! — повторяет военный. — Да ты спишь, что ли? На Выборгскую! В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега... Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места... — Куда прешь, леший! — на первых же порах слышит Иона возгласы из темной, движущейся взад и вперед массы. — Куда черти несут? Пррава держи! — Ты ездить не умеешь! Права держи! — сердится военный. Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь. — Какие все подлецы! — острит военный. — Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились. Иона оглядывается на седока и шевелит губами... Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья. — Что? — спрашивает военный. Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит: — А у меня, барин, тово... сын на этой неделе помер. — Гм!.. Отчего же он умер? Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит: — А кто ж его знает! Должно, от горячки... Три дня полежал в больнице и помер... Божья воля. — Сворачивай, дьявол! — раздается в потемках. — Повылазило, что ли, старый пес? Гляди глазами! — Поезжай, поезжай... — говорит седок. — Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка! Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется... Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой... По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат. — Извозчик, к Полицейскому мосту! — кричит дребезжащим голосом горбач. — Троих... двугривенный! Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены... Что рубль, что пятак — для него теперь всё равно, были бы только седоки... Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький. — Ну, погоняй! — дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в затылок Ионы. — Лупи! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во всем Петербурге не найти... — Гы-ы... гы-ы... — хохочет Иона. — Какая есть... — Ну ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь ехать? Да? А по шее?.. — Голова трещит... — говорит один из длинных. — Вчера у Дукмасовых мы вдвоем с Васькой четыре бутылки коньяку выпили. — Не понимаю, зачем врать! — сердится другой длинный. — Врет, как скотина. — Накажи меня бог, правда... — Это такая же правда, как то, что вошь кашляет. — Гы-ы! — ухмыляется Иона. — Ве-еселые господа! — Тьфу, чтоб тебя черти!.. — возмущается горбач. — Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве так ездят? Хлобысни-ка ее кнутом! Но, чёрт! Но! Хорошенько ее! Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет: — А у меня на этой неделе... тово... сын помер! — Все помрем... — вздыхает горбач, вытирая после кашля губы. — Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда он нас довезет? — А ты его легонечко подбодри... в шею! — Старая холера, слышишь? Ведь шею накостыляю!.. С вашим братом церемониться, так пешком ходить!.. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе плевать на наши слова? И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника. — Гы-ы... — смеется он. — Веселые господа... дай бог здоровья! — Извозчик, ты женат? — спрашивает длинный. — Я-то? Гы-ы... ве-еселые господа! Таперя у меля одна жена — сырая земля... Хи-хо-хо... Могила, то есть!.. Сын-то вот помер, а я жив... Чудное дело, смерть дверью обозналась... Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к сыну... И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина... Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски... Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем... Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним. — Милый, который теперь час будет? — спрашивает он. — Десятый... Чего же стал здесь? Проезжай! Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске... Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи... Ему невмоготу. «Ко двору, — думает он. — Ко двору!» И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота... Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой... «И на овес не выездил, — думает он. — Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело... который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен...» В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой. — Пить захотел? — спрашивает Иона. — Стало быть, пить! — Так... На здоровье... А у меня, брат, сын помер... Слыхал? На этой неделе в больнице... История! Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется... Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем... Нужно поговорить с толком, с расстановкой... Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер... Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья... И про нее нужно поговорить... Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать... А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов. «Пойти лошадь поглядеть, — думает Иона. — Спать всегда успеешь... Небось, выспишься...» Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде... Про сына, когда один, думать он не может... Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко... — Жуешь? — спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. — Ну, жуй, жуй... Коли на овес не выездили, сено есть будем... Да... Стар уж стал я ездить... Сыну бы ездить, а не мне... То настоящий извозчик был... Жить бы только... Иона молчит некоторое время и продолжает: — Так-то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить... Ведь жалко? Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина... Иона увлекается и рассказывает ей всё...

Тоска

Рассказы и юморески 1885 - 1886 гг. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения том четвертый. 1885-1886 М., "Наука", 1984 Scan: Ershov V. G., 28.03.2006 Read&Check: sad369 (10.04.2006)

Кому повем печаль мою?..

Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег... Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать... Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее. -- Извозчик, на Выборгскую! -- слышит Иона. -- Извозчик! Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном. -- На Выборгскую! -- повторяет военный. -- Да ты спишь, что ли? На Выборгскую! В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега... Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места... -- Куда прешь, леший! -- на первых же порах слышит Иона возгласы из темной, движущейся взад и вперед массы. -- Куда черти несут? Пррава держи! -- Ты ездить не умеешь! Права держи! -- сердится военный. Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь. -- Какие все подлецы! -- острит военный. -- Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились. Иона оглядывается на седока и шевелит губами... Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья. -- Что? -- спрашивает военный. Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит: -- А у меня, барин, тово... сын на этой неделе помер. -- Гм!.. Отчего же он умер? Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит: -- А кто ж его знает! Должно, от горячки... Три дня полежал в больнице и помер... Божья воля. -- Сворачивай, дьявол! -- раздается в потемках. -- Повылазило, что ли, старый пес? Гляди глазами! -- Поезжай, поезжай... -- говорит седок. -- Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка! Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется... Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой... По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат. -- Извозчик, к Полицейскому мосту! -- кричит дребезжащим голосом горбач. -- Троих... двугривенный! Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены... Что рубль, что пятак -- для него теперь всё равно, были бы только седоки... Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничапья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький. -- Ну, погоняй! -- дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в затылок Ионы. -- Лупи! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во всем Петербурге не найти... -- Гы-ы... гы-ы... -- хохочет Иона. -- Какая есть... -- Ну ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь ехать? Да? А по шее?.. -- Голова трещит... -- говорит один из длинных. -- Вчера у Дукмасовых мы вдвоем с Васькой четыре бутылки коньяку выпили. -- Не понимаю, зачем врать! -- сердится другой длинный. -- Врет, как скотина. -- Накажи меня бог, правда... -- Это такая же правда, как то, что вошь кашляет. -- Гы-ы! -- ухмыляется Иона. -- Ве-еселые господа! -- Тьфу, чтоб тебя черти!.. -- возмущается горбач. -- Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве так ездят? Хлобысни-ка ее кнутом! Но, чёрт! Но! Хорошенько ее! Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет: -- А у меня на этой неделе... тово... сын помер! -- Все помрем... -- вздыхает горбач, вытирая после кашля губы. -- Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда он нас довезет? -- А ты его легонечко подбодри... в шею! -- Старая холера, слышишь? Ведь шею накостыляю!.. С вашим братом церемониться, так пешком ходить!.. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе плевать на наши слова? И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника. -- Гы-ы... -- смеется он. -- Веселые господа... дай бог здоровья! -- Извозчик, ты женат? -- спрашивает длинный. -- Я-то? Гы-ы... ве-еселые господа! Таперя у меня одна жена -- сырая земля... Хи-хо-хо... Могила, то есть!.. Сын-то вот помер, а я жив... Чудное дело, смерть дверью обозналась... Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к сыну... И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина... Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски... Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем... Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним. -- Милый, который теперь час будет? -- спрашивает он. -- Десятый... Чего же стал здесь? Проезжай! Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске... Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи... Ему невмоготу. "Ко двору, -- думает он. -- Ко двору!" И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе "спираль" и духота... Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой... "И на овес не выездил, -- думает он. -- Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело... который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен..." В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой. -- Пить захотел? -- спрашивает Иона. -- Стало быть, пить! -- Так... На здоровье... А у меня, брат, сын помер... Слыхал? На этой неделе в больнице... История! Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется... Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем... Нужно поговорить с толком, с расстановкой... Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер... Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья... И про нее нужно поговорить... Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать... А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов. "Пойти лошадь поглядеть, -- думает Иона. -- Спать всегда успеешь... Небось, выспишься..." Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде... Про сына, когда один, думать он не может... Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко... -- Жуешь? -- спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. -- Ну, жуй, жуй... Коли на овес не выездили, сено есть будем... Да... Стар уж стал я ездить... Сыну бы ездить, а не мне... То настоящий извозчик был... Жить бы только... Иона молчит некоторое время и продолжает: -- Так-то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить... Ведь жалко? Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина... Иона увлекается и рассказывает ей всё...

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые -- "Петербургская газета", 1886, N 26, 27 января, стр. 3, отдел "Летучие заметки". Подпись: А. Чехонте. Включено в сборник "Пестрые рассказы", СПб., 1886; печаталось во всех последующих изданиях сборника. Перепечатано в кн.: Проблески. Сборник произведений русских авторов. М., "Посредник", 1895. Вошло в издание А. Ф. Маркса. Печатается по тексту: Чехов , т. III, стр. 201-207, с исправлением по "Петербургской газете" и сборнику "Пестрые рассказы": сипенья (стр. 327, строка 16) -- вместо сопенья. При переизданиях правка рассказа была небольшой. Для второго издания сборника "Пестрые рассказы" Чехов изменил иноязычное слово "традиция" на "привычку", заменил "необходимость" -- "нуждой" и опустил авторские обращения к читателю: "Одна боль всегда уменьшает другую. Наступите вы на хвост кошке, у которой болят зубы, и ей станет легче"; "Ничего ведь нет лучше, как выслушать человека". В тексте собрания сочинений сделана единственная поправка. Фраза "гул уличной суматохи достигает своего forte" изменена: "уличная суматоха становится шумнее". Пересказывая содержание "Тоски", Н. Ладожский в статье "Обещающее дарование" отметил: "Любимейшею темою г. Чехова служит развязка какой-нибудь большой закулисной драмы, о которой во всех ее деталях предоставляется судить самому читателю. Рассказ Чехова оставляет нас на последней сцене такой драмы или подчеркивает силу ее заключительного аккорда" ("С.-Петербургские ведомости", 1886, N 167). Л. Е. Оболенский в своем "критическом обозрении" подробно разбирал рассказ "Тоска" и в заключение писал о таланте Чехова: "Куда он ни посмотрит, везде для него является источник творчества: где мы с вами ничего не увидим, не поймем, не почувствуем, где для нас всё просто, обыденно, -- там для него целое открытие <...> Что такое, что извозчик задумался и натыкается на экипажи и прохожих? Пьян, верно, или глуп непроходимо, подумаем мы с вамп. Но едва на всё это взглянет Чехов, перед пим раскрываются тайны, его любящее сердце видит за всем этим целую жизнь, которую умеет так понять, так полю бить, что и мы начинаем ее любить и понимать!" ("Русское богатство", 1886, N 12, стр. 178). К. Арсеньев отнес "Тоску" к числу рассказов, свободных от "анекдотического элемента" и поэтому значительных ("Беллетристы последнего времени". -- "Вестник Европы", 1887, N 12, стр. 770). Ал. П. Чехов вспоминал этот рассказ в 1892 г., когда у него тяжело болел маленький сын (Михаил Александрович, впоследствии знаменитый драматический артист). 4 апреля 1892 г. он писал: "Невольно вспоминаются слова твоего рассказа, где Иона говорит кобыле: "Был у тебя, скажем, жеребеночек и помер, и ты ему, скажем, -- мать... Ведь жалко?" Я, конечно, перевираю, но в этом месте твоего рассказа ты -- бессмертен" (Письма Ал. Чехова, стр. 258). Л. Н. Толстой относил "Тоску" к числу лучших рассказов Чехова (письмо И. Л. Толстого к Чехову от 25 мая 1903 г. -- т. III этого изд., стр. 537). При жизни Чехова рассказ был переведен на болгарский, венгерский, немецкий, сербскохорватский, словацкий, финский, французский и чешский языки. Стр. 326. Кому повем печаль мою ?.. -- Начало духовного стиха "Плач Иосифа и быль": Кому повем печаль мою, Кого призову к рыданию? Токмо тебе, владыко мой, Известна печаль моя. (П. Бессонов. Калеки перехожие, ч. I, M., 1861, стр. 187).

Возможно, будет полезно почитать: